В воскресенье 30 октября телеканал Эн Би Си в популярной программе "60 минут" показал интервью с женой Бернарда Мэдоффа и его оставшимся в живых сыном Эндрью. Второй сын Марк покончил с собой, не вынеся свалившегося на семью позора. Его вдова только что выпустила книгу о своей жизни в семье Мэдофф, а сейчас на ту же тему написала невеста Эндрью Кэтрин Купер, вместе с ним участвовавшая в передаче. Жена Бернарда Мэдоффа Рут выступала отдельно от них. Отношения ее с бывшей и будущей невестками, похоже, оставляют желать лучшего. Резко говорил о матери и Эндрью. В прессе поставили под большое сомнение рассказ Рут о том, как они с мужем заключили самоубийственный пакт, но, приняв большие дозы снотворного, проснулись живыми. Рут, однако, прекратила отношения с мужем после самоубийства Марка.

Об этих деталях сказать следовало, но я не хочу на них задерживаться, выступая с оценочными суждениями. Во всей этой истории нужно искать не бытовые мелочи, не пороки характеров, а постараться увидеть ее подлинный масштаб. Ясно, что Бернард Мэдофф, совершивший, как говорят, жульничество века и "кинувший" публику на 60 миллиардов долларов, отбывающий сейчас наказание – тюремное заключение такого же небывалого масштаба – 150 лет, не просто жулик. Вспоминается Сталин, сказавший: убийство одного человека – преступление, убийство миллионов – статистика. В случае Мэдоффа отношение как бы сходное: афера такого масштаба не просто преступление, а какой-то грандиозный культурный обвал и провал. Тут пахнет самой настоящей трагедией. Кажется уже, что он не сам совершал свои деяния, а его затянуло какое-то дьявольское колесо, поглотила некая зловещая бездна. Имел место онтологический, бытийный соблазн. Соблазняет, как известно, черт, Мефистофель. Я решаюсь назвать Бернарда Мэдоффа Фаустом.

Тут нужно иметь в виду не героя поэмы Гете, а более общий символ культурной западной эпохи, который предложил Освальд Шпенглер в книге "Закат Европы", назвавший европейскую культуру Нового времени фаустовской. Европейская культурная традиция, по Шпенглеру, отнюдь не однородна, и новая история Запада отнюдь не вырастает из античных корней, это новая мировоззрительная модель. Античный мир, Греция – то, что Шпенглер называет аполлонической культурой, - строится на идее замкнутого в себе тела, измеряемого рациональным числом, это культура принципиально ограниченного горизонта, замкнутой сферы, как бы далеко ни простирался ее радиус. В греческом языке не было самого слова "пространство". В противоположность этому, фаустовская культура в основе своей обладает интуицией бесконечного пространства, она действует на расстоянии, и недаром создала дальнобойную артиллерию. Ее идея – не число, а отношение, то есть даже математика в обеих культурах разная. Аполлонические греки – это Эвклидова геометрия, Новое время – аналитическая геометрия Декарта и Лейбниц с анализом бесконечно малых. И – вот ту мы подходим к нашему сюжету – совершенно разное отношение к деньгам в одной и другой культуре: в античности деньги – это монета, в Новое время деньги - это кредит, то есть невещественное отношение. А это уже идея банка и биржи, идея финансовых спекуляций как чего-то органически присущего фаустовской культуре. Уолл-стрит – отсюда, и Берни Мэдофф отсюда же. Можно сказать, что в деле Мэдоффа фаустовская идея денег претерпела трагический срыв. Культурный феномен реализовался как скандал. Но этот скандал стилистически однороден понятию денег в фаустовской культуре, она чревата такими скандалами, в обычное время выступая в легальной форме господства финансового капитала. Но это такая форма, которой трудно управлять, она вырывается из рук слабого человека: у него происходит головокружение от пребывания в этих бесконечных фаустовских пространствах, они засасывают его как вакуум. В этом смысле Берни Мэдофф – не только жулик, но и некий страстотерпец фаустовской культуры.

И вот новейшее примечание к этому сюжету, новейшее его развитие: движение "Займем Уолл-стрит". Его участники смутно чувствуют риски нынешней культуры и как бы порываются в некую античную ретроспективу, в аполлоническое прошлое, в уют стесненного телесного бытия. Эти хипстеры – а таких в движении подавляющее большинство – ничто иное как реинкарнация древнегреческих киников, так же, как они, без угла, без двора ночевавших на улицах. Интересно, что это уже вторая волна, первая была в 60-е годы. Масштабы реакции пока не те, но характерно само это повторение. Вряд ли эти пассеисты победят, фаустовская культура сильнее их шумных, но всё же пассивных реакций. Речь идет о перемене типа культуры, а такая вряд ли состоится – весь мир уже включился в этот процесс и тщится не столько отторгнуть Америку, сколько превзойти ее на ее собственном поле.